маахес не любит никого - только себя. в матери он любит все то, что от нее взял - все. маахес - он ведь как сехмет. волоокий, хищный, острый, маахес выпьет из хеттов всю кровь, маахес припадет к ранам фараона, зализывая их, чтобы украсть на время у осириса, чтобы дать ему покрыться славой, что бестолковой позолотой, чтобы насытить голод до войны и жертв - защита от маахеса не дается просто так, маахес скалит львиную пасть и трясет белой гривой. маахес не приносит побед - маахес приносит то, за чем приходит. маахес - господин резни. для маахеса весь мир - одна большая скотобойня. маахес никого не любит - только себя. боги для него не лучше скота. маахес просто готовит свой мясницкий нож и скалит пасть.

ра ненавидит своего сына, потому что не любит никого - даже сехмет. вся эта божественная кодла - сборище моральных уродов, готовых подставлять всех внутри семьи, люди полностью соответствуют своим кумирам. война кажется чем-то неплохим. маахес не против остаться в одиночестве. потому что окружение семьи его раздражает - исключение, наверное, составит анубис, но только потому что анубис смешно шутит и принимает всех тех, кто стал жертвой сына могучей сехмет. боги лживы и лицемерны - даже маат (особенно маат). каждый раз, когда маахес должен сожрать виновного, он, "тот, кто правдив", задевает клыками нежную кожу той, что определяет правду. боги - дешевые уродцы с дорогими запросами. своих намерений и своей цены не скрывает только маахес. маахес не играет в спасителя и покровителя, маахес не годится в правители человечества и в планы осириса и его ближайшего окружения никак не вписывается - маахес не кусает руку, которую ему протягивает царь подземного мира, потому что рукой осириса брезгует. маахес не нуждается в подачках и бестолковых планах - он посылает осириса туда, где ему следовало оставаться. или в могилу к матери - или на тот свет. не только ра ненавидит маахеса. еще бы это хоть как-то его заботило.

маахесу нужны кровавые жертвы - он измазывает губы и судорожно поводит носом. маахесу нужна война. маахес весь - слепок с сехмет. его называют алым лордом не просто так. маахеса просят о помощи, просят усмирить жестокие ветра - маахес просто уходит следом за пустынными бурями, кода чует на их пути кровь. ра ненавидит своего сына, потому что он одобряет каннибализм - и однажды сожрет и его. потому что сердца недостойных он жрет не хуже амт. люди приписывают ему слишком много хороших черт. маахес, как всякий бог, та еще сука. люди - долбоебы, нахуй потакать им, они достойны, чтоб еблом в песочке покатать их.

маахес никого не любит, но он предпочитает получать за мать все то, что ей готовит тот змеиный клубок, что они зовут "семьей". именно потому все и носят королевских кобр на лбах. маахес никого не любит, но его не зря считают защитником. маахеса пытаются заставить склонить голову и подчиниться. нихрена не выйдет. маахес вскормлен войной - и содержит в себе ее прямую концентрацию. его солнце залито ихором, истекает от ран - маахес приходит с кровавыми рассветами и уходит в в алые закаты. сехмет делала надрезы на груди, чтобы вместе с молоком ее дитя впитывало кровь. маахес - дурная замена сету в деле помощи отцу в защите от апопа. сама необходимость заставляет насмешливо скалиться - у маахеса топорщатся кошачьи усы. всемогущий ра до такой степени бесполезный кусок дерьма, что ему нужна охрана для прогулок на лодочке. отцу просто везет, что апоп - хороший соперник, касание до которого развлекает маахеса. после каждого кровавого заката маахес с двумя мечами идет к змею, потому что маахес - сын войны. весь мир для него - от заката до рассвета. полон крови умирающего светила и загнивающих изнутри богов. просто у осириса заметнее, чем у остальных, идет процесс.

маахес никого не любит, но именно он ищет мать. он срывает с плеча нежную ладонь маат - и хрипло обещает оторвать ей руки, если она еще хоть раз вякнет про справедливость. маат нихрена не знает ни о справедливости, ни о справедливом суде. маат - круглая дура. детства чистые глазёнки обожжены, закалены, теперь они ножи - маахеса не ослепить ни помпой, ни пафосом, который хлещет из всех щелей, ни угрозами и увещеваниями. сборище ублюдков поплатится, если его мать тронули. маахес никого не любит, но тронуть сехмет - это как тронуть маахеса. идиотская затея.

осириса задалбывает наглость маахеса. но мумифицированному говнюку не хватает всего одной вещи, чтобы догнать господина бойни, молодого льва, крови от крови его матери. ему не хватает скорости. а, еще не хватает мозгов, их же вытаскивают, верно, анубис? ну, тогда ему не хватает двух вещей. сердце и душа осириса сгнили так давно, что уже нет доказательства того, что они хоть когда-то существовали. маахес вслух обещает объявить осирису войну, если с матерью случилось что-то плохое. если он ей хоть как-то навредил. у маахеса лишь одна причина возвращаться из нубии в египет. может, одна с половиной. большая часть - это мать. маахес читает следы и идет на кровь по ее запаху. его не сбивает вино. маахес слишком любит кровь. трупный яд - его разновидность чудных корней валерианы. маахес выедает сердца у мертвецов и поводит носом. маахес - белый призрак пустыни. на солнце его грива кажется такой светящейся и белой, что он похож на бегущую звезду. как всякая падшая звезда маахес - дурной знак для звездочетов и надежда на исполнение желаний для наивных юнцов. звездочеты правы. увидеть маахеса - это точно к несчастью.

следы маахеса - горячие вихри и шумящий на кончике хвоста сезон дождей, который прячет его следы и омывает обглоданные тела. маахес чувствует, что мать рядом, но пока не хамит - не врывается на чужую территорию и не чинит самоуправство. маахес пришел за матерью, а не за войной с единственным нормальным мудаком в их семье говнарей, уебков и неадекватных даунов. иначе весь египет выгорит, как в легких маахеса выгорает самшит.

Вода стекала вниз в раковину, омывая его когти на правой руке, пока он левой вытирался полотенцем. Да, он брился когтями — потому что природа не зря его одарила ими, потому что на поддержку могавка ушло бы куча станков, потому что этих самых станков у Дакена с собой не было, и ему приходилось пользоваться подручными средствами буквально.
— Хех.
Из года в год он поддерживал один образ, образ обольстительного бунтаря из Страны Восходящего Солнца — как когда-то давно его подстриг его отец [приемный, но давший куда больше настоящего] , Акихира. "Ты вырастешь и будешь самураем, сын. А пока просто походи на него", говорил он. Но Дакен не понимал этой упертой приверженности устаревшему кодексу чести, не понимал упертости в его соблюдении, даже в смерти, не понимал, как можно посвятить всю свою жизнь всецело другому человеку...
Но продолжал делать себе могавк, и сбривать любые проявления растительности. Ведь он же не животное какое, иметь волосы на лице.
— Хм.
Но сегодня был не такой день, как все. Легкая поросль присутствовала на лице, также как и около ушей намечались полоски бакенбардов. Лысые на протяжении десяток лет участки также зарастали — и у Дакена не поднималась рука все это сбрить отработанными движениями, как он делал до этого миллионы раз. Миллионы раз предотвращал то, чтобы на него из зеркала глядела копия его отца, того, который биологический. Миллионы раз отстаивал свою индивидуальность, миллионы раз соблюдал свой стиль. Миллионы раз... но на миллион и один можно чуточку изменить своим принципам. Пойти на уступки. Попробовать что-то новое. Переломить себя.
Как переломил себя, когда пришел в место, в которое клялся никогда не придти.
Потому что это был его дом. Его семья. Его друзья. Частью которой Акихиро никогда себя не считал.
Потому что Дакен не любил частные школы и назойливых детей, проживающих в них.
— Моя татуировка обозначает многоножку. Что значит многоножка для японца? Загугли. И расскажи остальным, чтобы не доставали меня.
Он пришел в Школу Ксавье как побитая собака — и, к его разочарованию, его приняли. Не с распростертыми обьятьями, но и без пересудов. Потому что он был мутантом, а мутантам были рады здесь. Их не боялись, они были своими, и от этого избытка "кислорода" Дакен задыхался, пьянел, терялся. Конечно, его раздражало, что его больше воспринимали каа "о, это же сын Росомахи", но было непривычно, что к его когтям относились спокойно, без испугов, и даже порой  просили порезать колбасу. А он сам чувствовал себя спокойнее посреди этих " фриков" чем среди обычных людей, и не знал, как бы получше им помочь.
Разве что убить большую их часть и убежать прочь, гадко хихикая от того, что опять насолил "любимому" папочке.
Но с этими мыслями Дакен активно боролся. Пытался впервые в жизни перевести свои деструктивные способности, свои амбиции на благо не только себе, но и кого-то другого. Кого-то других. Тех, кого боятся и ненавидят, тех, кого гонят лишь потому, что они родились такими. Тех, кого люди планеты Земля не заслуживают.
— Скажи мне,  Скотт, ты не устал верить в эту мечту Ксавье?
На кухне был только Саммерс, поэтому Дакен решил приебаться к нему.
— Мирное сосуществование мутантов и людей. Чего последние никак не хотят. А первым не особенно нужно. Но!... — Росомаха поставил чайник разогреваться, а сам потянулся к чашкам насыпать себе кофе. — Я не завожу очередную байку в стиле Магнето про превосходство мутантов над людьми. Я про то, почему мы вообще должны интегрироваться в человеческое сообщество? Жить по их правилам? Почему не обособиться и не сконцентрироваться на своем народе, а не решать проблемы чужого?
Скотт ответит ему. Или промолчит. Или пошлет нахер. Но Акихиро уже понесло на рассуждения. 

В ушах застыл монотонный вой гибнущей подземки, та его часть, что не была пожрана бездонными туннелями, кротовьими норами изрывшими твердь под Нью-Йорком, сделавшими основу шаткой, непрочной. Ударить тут, ударить там, выбить опоры и клинья – и огромный город шатнётся влево, завалится вправо, в секунды рухнет, как карточный домик. С ним сгинут все люди. Бессердечные нескончаемые толпы, человеческий муравейник: уличные попрошайки в грубо залатанных штанах и с голодными глазами, слепые счастливые семьи, румяные булочники и серьёзные банкиры, орущие песни забулдыги и ушлые карманники, хмурые полицейские и перемазанные сажей фабричные рабочие. Волшебники и не-маги. Все будут равны перед ликом смерти. Немного честности этому городу не повредит…
- Всё позади, - шептали голоса ласково и убаюкивающе. Каким-то образом им удавалось заглушать стоны выгибающихся балок и рёв выдираемых вместе с рельсами шпал. – Всё закончилось. Мы позаботимся о себе. Мы позаботимся обо всём.
Шептали дети без лиц, давно сгинувшие. Их души были пойманы темнотой, как паучьей паутиной, и не добрались до Рая. Теперь дети жили в тенях, жили под сердцем мальчишки-обскура, жили в шипящем вокруг него сонме чёрного клубящегося песка. Они знали, о чём говорили. Они были всесильны и жаждали уничтожить город, который не принёс счастья Криденсу Бэрбоуну.
Внизу был кто-то. Внизу – трое. Незнакомец, убеждающий успокоиться и присмирить внутреннюю тьму. Обманщик, убеждённый в том, что Криденс настолько глуп, что послушается его сразу после раскрывшейся лжи. Спасительница, чья помощь никогда не приходила ко времени. Никого из троих не хотелось слушать. Их временное перемирие отдавало фальшью. И не зря.
Тьма ощерилась жуткой пастью, почуяв приближение группы волшебников. Трое внизу протестовали, пытались остановить криками и жестами ведомых темнокожей женщиной, но были бессильны. Очевидно, был дан приказ разобраться с угрозой, устранить мальчишку, которому более нет места ни среди обычных людей, ни среди волшебников.
Слепящие вспышки ударились в темноту, разрывая её в клочья. Криденс не чувствовал боли, но кричал от страха, от первобытного ужаса, потому что понял: его не пытались убить, из него выдирали обскури. Он чувствовал, как магическими зарядами выбивают нечто жизненно-важное, нечто, без чего он не сможет существовать, как без скелета – чёрную, безобразную, грязную душу, которая одна и замены ни для кого не предусмотрено. Пусть пропиталась дешёвой типографской краской, впитавшейся через пальцы и отравившей кровь, пусть переплелась с тварью, способной только убивать… пусть. Уж лучше такая, чем вовсе никакой. Лучше держаться за неё, чем окончить век в лечебнице для душевнобольных, день за днём глядя пустым взглядом на пейзаж за окном. Лучше погибнуть вместе, если выбора нет.
«Я не хочу умирать, - билось в голове, вторя колотящемуся в висках пульсу, - Господи, пожалуйста, я не хочу умирать».
Юноша вцепился в грудь обеими руками. Глупо. Как будто ему удалось бы удержать хоть что-то… хоть кого-то…
Мгновение – и всё пропало.
***
Стоило носителю лишиться чувств, как обскури, недолго повисев в углу, никем не замеченное, ускользнуло. Оно поднялось над крышами, позволило ветру сопроводить себя за кварталы от того места, где самозванец с выцветшими волосами и жутким взглядом был взят под арест магами, где в руинах лежала станция метро и не было места, чтобы спрятаться. Нужно было укрытие получше.
Сперва обскури понесло мальчишку к приюту, в котором он прожил большую часть жизни. Туда, куда они возвращались каждой ночью, разорив дом очередной надменной дамочки или размозжив об стену машину нахального толстосума. Увы, от здания мало что осталось. Обрушившийся потолок, груда кирпичей вместо стены, переломанная мебель… люди, склонившиеся над телами женщины и девушки, люди в костюмах, плащах и шляпах, люди с волшебными палочками в руках, как те, в метро. Маги. Живая тьма зашипела, метнулась в обратном направлении, проскользнула в щель под окном одной из квартир в доме напротив. Это была детская спальня. В кровати ворочался и сопел малыш. Обскури подобралось к нему ближе, чтобы почуять возможную угрозу, но ребёнок спал крепко. Ему снился плохой сон: о монстре из-под кровати или о тьме, просочившейся между оконными рамами. Он бы тоже сгодился. Простая добыча. Маленькое тело, которому расти и многое переживать. Руки и спина, на которых столько места для шрамов. Тщедушная душонка, которую легко потеснить на задворки сознания. Безропотность. Славный каждодневный пир. Клочок темноты застыл у носа малыша, готовясь со следующим вдохом проникнуть внутрь нового носителя, но что-то сказало: «Нет», что-то заставило невесомое обскури потяжелеть и ссыпаться на одеяло, а следом – на пол.
Вторая воля.
Его воля.
Нынешний, ещё не ставший прошлым, мальчишка не собирался сдаваться. Всё думал о том, что ему, убийце и монстру, незачем больше жить, что он должен умереть как можно скорее, но… когда доходило до дела, Криденс Бэрбоун хватался за жизнь железной хваткой. Не только за свою. За жизнь незнакомого малыша – тоже. И даже за жизнь самозванца и лжеца, которого следовало бы уничтожить первым. Как ни старалось, обскури не могло переломить волю носителя, даже когда он был настолько слаб. Приходилось с этим мириться ради общего выживания.
Ни к чему было оставаться в спальне дольше, раззадоривая голод. Существо покинуло квартиру через окно на противоположной стене здания, сползло по стене и нырнуло в канализационный люк, чтобы никому не попасться на глаза. На поверхности начинался дождь, но людей на улицах всё ещё слишком много.
Квартал, выходящий на железную дорогу, сажа и копоть, родная стихия. Дома, похожие один на другой поболее тех, что стояли рядом с приютом. Подходящее место, где не будут сразу искать. В таких местах, как считается, принято встречать смерть, а не начинать новую жизнь после побега от неминуемой гибели.
Пометавшись по дому, обскури совсем ослабло, стало ничтожной тенью от прежней разрушительной бури. Нужна была подпитка, но тот, от кого оно кормилось, провалился в забытьё. Это следовало немедля исправить.
Окончательно утомившись, магический паразит вернул носителя в материальный мир, просыпался внутрь под кожу и привычно свился, сжался комком под сердцем. Обскури не собиралось отдыхать. Должно было стоять на страже, копить силы. Волшебники могли вернуться в любой момент, чтобы довершить начатое. И живая тьма не собиралась сдаваться без боя…
***
Очнувшись, Криденс не почувствовал ничего. Не было жалящей боли и ярких вспышек, грохота и лязга металла, грозового запаха от молний, рождённых волшебными палочками. Даже шёпота – не было. Юноша остался один в пустоте, лишённой красок и звуков. Потрогал дощатый пол, но ощущения обманывали – казалось, ладонь легла за лёд, холодный и гладкий.
Он был в каком-то доме. Всё серо – не понять, куда попал, знакомое это место или нет. Не похоже на тюрьму, куда волшебники могли бы отправить обскура. Не приют, ведь дом «Второго Салема» разрушен. Чьё-то жилище? Но как получилось сбежать? Все те маги, настигшие его в подземке, не могли промахнуться, не могли упустить то, чего так боялись.
Попытка встать оказалась бесполезна. Несмотря на полное отсутствие боли и ран, тело было тяжёлым и слушалось с огромным трудом, а руки сыпались чёрным песком вместо того, чтобы дать опору. Перед глазами плыли мутные круги, смазывая и без того единообразную обстановку.
Где хозяева? Есть ли хозяева? Живы ли ещё хозяева или лежат холодеющими трупами в соседней комнате, как Ма, как младшая сестра? Никак не узнать. Ничего не поделать. Только и оставалось, что лежать на то ли деревянном, то ли ледяном полу и ждать, пока к телу подберутся крысы.
Криденс закрыл глаза, надеясь, что по божьей милости снова забудется и больше не проснётся, но сознание не покидало его. Он  хотел думать о хорошем, но и раньше-то не получалось найти хоть что-нибудь, а теперь…
Шмыгнув носом, юноша сказал себе, что никогда не стал бы убийцей по собственной воле. Сказал и тут же усомнился. По земле среди людей ходили дьяволы. Чудовища с доброжелательными лицами, тёплыми руками и словами, которые хочется слушать целую вечность. Чарующие искусители, видящие других людей насквозь и умело пользующиеся этим. Криденс повстречал одного из них. Дьявол заключил его в объятия, погладил по волосам и пообещал всё, о чём приютский сирота прежде и мечтать не мог. Как было отказаться? Вырваться и бежать прочь, никогда больше не приходя на тот злополучный проспект, к той треклятой подворотне? Не хватило бы сил. Бесхарактерный пугливый мальчишка не ровня дьяволу. Только кукла в его руках.
Время шло. Криденс потерял счёт. Он, недостойный, молил Бога о спасении и каялся в своих бесконечных грехах, но в голове то и дело всплывали не те, дурные, греховные мысли. Сморгнув, юноша смотрел не на серую стену, а из-за собственной спины через улицу, где по обыкновению появлялся волшебник. Персиваль Грейвс. Или другой, чьего имени не узнал. Каждый раз это было испытание. Бэрбоун должен был подойти сам, ведь волшебник не сходил с места. Как будто это была сделка, как будто он хотел, чтобы юнец чётко осознал, что всё происходит исключительно по его доброй воле. Словно знал будущее и предвидел, что мальчишка-обскур обвинит его, но потом, позже… поймёт, что собственные руки и помыслы совсем не чисты. И Криденс, словно зачарованный, переходил проспект, прижимая к груди листовки, которые в следующий миг забирали, буквально вырывали из рук, чтобы испепелить, едва двое сворачивали в проулок. В те моменты юноша был до полусмерти напуган и одновременно рад, как малое дитя. «Твоя мать ни о чём не узнает», - мягко, но настойчиво убеждал волшебник и не лгал. В этом – не лгал.
Теперь Криденс хотел получить всё то, что заслужил, якшаясь по тёмным подворотням с малознакомым колдуном и исполняя его сомнительные поручения. Да только Ма больше нет. Её глаза остекленели, а тело остыло. Некому прийти и наказать негодного мальчишку за всё, что он сотворил. Но это бы и не помогло. Больше – нет. Рубцы и ссадины, порезы и рассечения ничто для того, кто по сути своей скопищё перетёртой золы, тело, набитое вместо крови и внутренностей отработанным угольным шлаком. Раздери Криденс ногтями руки – он не почувствовал бы боли, а может и крови не увидел бы – только чёрный песок. Из него, казалось, ушло, вытравилось всё человеческое, кроме неподъемного груза грехов, прибившего к полу.
***
Прошёл час, а может – год. Бэрбоун в очередной раз кое-как разлепил веки и увидел своих палачей. Крысы высунули носы из нор, засверкали глазами поодаль. Собирались подойти. «Вот и всё, - обрадовался парнишка, даже улыбнулся приближающемуся освобождению, - недолго осталось».
На скором избавлении поставило крест обскури. Самую смелую обитательницу дома тьма сцапала первой. Звука не было, но тушку перекрутило спиралью вокруг собственного хребта, переломило поперёк. Воображение сделало остальное – дорисовало звучный хруст, выпучившиеся блестящие глазки, разинутую заалевшую пасть. Желудок свело, но он был пуст, и тошнота прилила ко рту пустой кислой жижей, полилась с губ сквозь сдавленный кашель. Покончив с нарушителем территории, магическая сущность отшвырнула трупик прочь. Криденс знал – крысы больше к нему не приблизятся. Отужинают собственным собратом, если охоту не отобьёт смоляная дрянь, растёкшаяся под шкурой, но дальше не сделают ни шага. Крысы – умные и хитрые звери. Они могут напасть стаей на собаку или кошку, на любого хищника, даже на человека, но не на обскури. Увиденного им хватит, чтобы понять, что оно - иное. Оно непредсказуемо и втройне опасно, потому что убивает не ради пропитания.
«Чем же я стал?..» - ужаснулся юноша, жмурясь, подбирая ноги, чтобы стать меньше, чтобы спрятаться от самого себя. Лежал так, пока по ушам не ударил звонкий девичий крик, крик маленькой сестрицы Модести. Как она оказалась рядом? Почему не убежала от него далеко-далеко ещё ночью? Обскур попытался вскочить или хотя бы повернуться на звук, но вместо этого бессильно распластался по полу, хватая ртом воздух, как рыба вне водоёма. Его била крупная дрожь.
Криденс понял, что на самом деле не слышал ничего.
Больше нельзя было верить. Он сам себя обманывал, выдумывал то, чего нет, и принимал за чистую монету. Жизнь ничему его не научила.
***
Крысы не вернулись. Как быть без них? Снова попытаться подняться? Возможно, получится, пока голова посветлела… и что потом? Идти некуда. Сдаться в полицию – сперва запрут, потом казнят или, что страшнее, станут ставить над ним опыты. Вернуться в «Общество противодействия магии» - замучают до смерти за то, что случилось с Мэри Лу и Частити, соберут на руинах приюта первый ведьминский костёр «Второго Салема» специально для него. Искать спасения у сирот – ещё одна бестолковая затея, им и без опасной волшебной твари тяжело живётся на свете. Выживать одному – хуже смерти.
Выхода не было. Оставалось только ждать гибели от голода. Это, конечно, будет ужасно. Долго. Больно. Мучительно. Заслуженно.
В волшебников Криденс больше не верил. В их мире ничем не лучше, чем в нью-йоркских трущобах. Там тот же бардак, те же кривотолки, то же безразличие, та же повсеместная ложь, но только под другой обёрткой. Даже покончить с обскуром не сумели – убить с первой попытки не вышло, ничего не переменится и со второй. Разворошат то, что наконец-то притихло, снова навлекут беду на город… многие погибнут, а Криденс останется с этим жить. Магия не была дьявольской силой, как проповедовала Мэри Лу, но и избавлением от всех напастей не была тоже. Никакое чудо не исправит содеянное, не вернёт рухнувшую накануне жизнь. О, Бэрбоун был готов отказаться от своих новообретённых знаний о волшебном мире, лишь бы его вернули обратно в приют. Он больше никогда не стал бы жалеть себя и недобро смотреть на Ма после порки, никогда не разрешил бы себе мечтать о лучшем, лишь бы убитые им люди вернулись к жизни. Но обратной дороги не было. Обратную дорогу отрезал Персиваль Грейвс. Или тот, другой.
***
Прошла, кажется, уже не одна ночь. По крайней мере, бывало время, когда темнота захватывала помещение полностью, стирая очертания немногой мебели – старого кресла и покосившегося столика. Криденс понял, что замёрз, когда после «ночи» в светлый час увидел свои посиневшие ногти, сразу за этим почувствовав крупную дрожь. Тело вспомнило, что оно ещё живое. Обскури тоже почувствовало неладное, зашипело над ухом, толкнуло под лопатки, но это не могло помочь согреться. Вечное забытье подбиралось ближе, дышало в затылок не то декабрьским, не то могильным холодом. Парнишка осознавал себя ясно и пытался как-то подняться, добраться до кресла, где было что-то похожее на старенький плед, но в следующий же миг начинал бредить, беззвучно шепча одними губами «не надо», и «пожалуйста», и «больно», и «останьтесь». Царапал ногтями лёд, который когда-то, кажется, и вправду был деревом. Проваливался в глубины памяти, где ещё оставалось тепло.
Было и кое-что похуже воспоминаний, от которых никуда не деться. Проклятый символ, зажатый в кулаке, уже без шнурка, но уцелевший, оставивший на коже если не новый шрам, то как минимум – заметный отпечаток. Нужно было заставить себя отшвырнуть амулет, подаренный самозванцем, но вместо этого рука сжимала металлический знак так крепко, будто это последняя ниточка, которая держит его, готового сорваться и упасть прямиком в пылающий Ад.
- Он обещал прийти, - в полубреду пробормотал Криденс, не слыша собственного голоса, - он обещал… несмотря ни на что… он обещал…
Мерзкие слова. Те, после которых хочется промыть рот с мылом или подставить ладони под ремень. Повторение прошлых ошибок. В углу зашевелились тени – комком серой крысиной шерсти, ребристыми бесовскими спинами. Трясясь не то от озноба, не то от страха, юноша проклинал себя за слабость. После всего он должен был ненавидеть этого человека. После всего он должен был желать волшебнику мучительной смерти, пусть это и совсем не по-христиански, зато в самый раз для грешника, коим Бэрбоун стал. Непозволительно ждать помощи от кого-то подобного. Но…
Он не мог разжать кулак и позволить амулету упасть.
Даже так – нельзя поддаваться. Нельзя. Не бывать новым сделкам с дьяволом. Магическая тюрьма сдержит, точно сдержит его, но и сбеги маг из-под ареста, явись в серый безмолвный дом, раскрой объятия – Бэрбоун откусил бы себе язык, лишь бы не дать ногам пойти за Персивалем Грейвсом следом. Обскури не должно достаться ему.

Они уже так давно занимались всем этим. Выслеживали, охотились, убивали. Они так давно путешествовали по миру в поисках новых проявлений зла, видели столько ведьм: песчаных, водяных, лесных, болотных. Этим тварям не было конца в своей разновидности. Они видели даже верховную и лично уничтожили её, а еще им помогал тролль, и казалось, что уже ничего не способно ни удивить, ни напугать, но Гретель ошиблась.

Чем дальше в лес, тем больше монстров, тем сильнее враги, и сколько их впереди еще, сколько созданий тьмы встанут на пути у охотников сложно даже представить, а у них только арбалеты за спинами да пара стволов на поясах...

Рука Гретель сама собой тянется к палочке и замирает.

Тишину вокруг нарушает рык, нарушает скрежет когтей и клацанье острых зубов. Тварей, что вышли из леса, с каждой минутой становится только больше. Они сбиваются в стаю, они окружают их.

Вопреки просьбе Гензеля, Гретель не прячется за дерево, нет, она не может прятаться, когда брат в опасности, когда монстров так много и они готовы рвать на части. Гретель заходит с другой стороны, оттягивая оставшихся волков на себя, стреляет в них из арбалета. Их шкура прочная, стрелы вредят ей не сильно, но одному Гретель попадает в глаз, прошивая насквозь голову, и тот больше на лапы не поднимается. По лесу тут же разносится жалобный вой по погибшей твари, от этого звука у Гретель по спине бежит холодок.

- Стреляй им в глаза, в пасть! - Бросает она, пытаясь перекричать рык и дождь. - Шея, наверное, тоже уязвима!

Еще несколько стрел летит в волка, что подбирался к Гензелю сзади, собираясь прыгнуть тому на спину, но Гретель мажет и тем самым только сильнее злит зубастую тварь.

- Нам бы не помешал огонек, – с нервной усмешкой замечает сестра.

Но с таким дождем ни один огонь не будет гореть долго, да и вряд ли разгорится вообще. И мысли снова уводят Гретель к колдовству. Она едва не слышит шепот прямо над ухом, а может он уже в её голове, шепот, что повторяет раз за разом: «возьми меня», «используй меня»… Но Гретель сопротивляется, отпинывает от себя пару псин, скользит по мокрой грязи и сопротивляется. Она вгоняет лезвие ножа еще одному прямо под нижнюю челюсть, пачкается в бурой крови, и пытается верить, что они справятся своими силами. Вон, Гензель, кажется, уложил еще парочку. Она верит, до тех пор, пока в запасе не остается ни одной стрелы, и ствол не улетает куда-то в траву.

Гретель пятится в сторону, а трое волков обступают её, собираясь вцепиться в глотку. Палочка на поясе уже едва не вибрирует, отдает таким теплом, что еще немного, и на коже сквозь одежду останется ожог. И у ведьмы нет выбора, нет сил. Она подчиняется зову, выхватывая инструмент Мюриэль, направляя его на лесных тварей. Камень в палочке светится, и Гретель чувствует, как магические вибрации, как эта энергия, оплетает ей руку и расползается по всему телу. Она сжимает палочку крепче, и волки замирают. Те, что поменьше переступают с лапы на лапу, поджимают уши и медленно отползают, поскуливая. Самый крупный по-прежнему не сдается, всё еще скалит на Гретель зубы, рычит. Она делает шаг вперед, увереннее, ощущая новую силу и в себе, и в палочке. И тогда волк пятится, нехотя, по-прежнему рыча, но нападать больше не смеет. Затем разворачивается и, разинув пасть, бросается на Гензеля.

- Нет!